В 1983 году малая планета, открытая в Крымской обсерватории, получила имя Этель – в честь Э.Л.Войнич, творчеству которой я посвятила многие годы. Я написала в обсерваторию, меня попросили приехать. Я познакомилась с прекрасными увлеченными людьми, среди них была и Тамара Михайловна Смирнова, открывшая около 30 планеток и давшая им имена (в том числе и в честь любимого Норой Сент-Экзюпери). Мы подружились. Много раз я приезжала в обсерваторию. Дарила книги. Рассказывала о своем друге Норе Галь. С тех пор Тамара Михайловна старалась не пропускать ни одной книги с этим именем. И как же я рада, что, с моей легкой руки, Тамара Михайловна Смирнова решила посвятить открытую ею планетку памяти Норы. Предложение автора открытия утвердил Институт теоретической астрономии, затем – Международный Астрономический Союз. И вот имя Норы Галь навечно вписано в звездный каталог, в небо над нами: планета НОРАГАЛЬ.
*******
Заметка впервые опубликована в ж-ле «Библиография», #5-6 за 1992 г., с.154-158. Воспроизводится с сокращениями.
Юлиана Яхнина
Три Камю
Повесть Альбера Камю «L'étranger» вышла в 1942 году.
В 1966 году в парижском издательстве «Victor» появился русский перевод этого произведения, выполненный Георгием Адамовичем. Повесть была названа «Незнакомец».
В 1968 году журнал «Иностранная литература» напечатал повесть Камю в переводе Норы Галь. Она называлась «Посторонний».
Второй «Посторонний» напечатан в однотомнике Камю, выпущенном издательством «Прогресс» в 1969 году, в переводе Наталии Немчиновой.
Перед нами – работы двух известных переводчиц. Излишне говорить, что они выполнены на том уровне, когда поиски мелких огрехов представляют интерес лишь для фельетонного недоброжелательства и, кстати, мало продуктивны. Но и перевод Адамовича, как раз дающий повод для такого рода цитации, будет нас интересовать в совершенно ином плане.
Задача статьи – показать роль переводчика как интерпретатора иноязычного произведения, показать масштаб «расхождений» между разными переводами одного и того же текста, – расхождений, которые возможны даже тогда, когда переводы выполнены на высоком профессиональном уровне и не грешат отсебятиной и произволом; показать, наконец, что и читатели, так часто не знающие, кто перевел прочитанную ими книгу, и те из критиков, что знакомятся с произведением зарубежного автора только по переводу и в конце своей рецензии роняют переводчику небрежную хвалу или хулу, судят о книге на основе того прочтения, того толкования, которое предложил им, сочтя единственно верным и возможным, первый читатель и толкователь данного произведения – переводчик.
«Книга, на первый взгляд столь бесхитростно-прозрачная, затягивает своими „за“ и „против“, вдруг оказывается чуть ли не головоломкой... Она прямо-таки пробуждает в каждом аналитика и изыскателя, жаждущего докопаться до самого корня и подобрать свой ключ (выделено мною, – Ю.Я.) к ее загадке... В рассказчике „Постороннего“ поочередно открывали злодея и великомученика, тупое животное и мудреца, ублюдка и робота, скрытого расиста и сына народа, недочеловека и сверхчеловека...» – пишет исследователь Камю С.Великовский [12] . Но если в своей оценке повести так расходились литературоведы, писатели, критики и другие высококвалифицированные и менее квалифицированные читатели и толкователи Камю, то мудрено ли, что переводчики – наместники автора в языке иноязычной литературы – тоже могут расходиться в интерпретации текста, – причем значение их решения, их приговора куда безусловней: они ведь не просто цитируют автора для подтверждения своего тезиса – они реконструируют его произведение на другом языке, в том «своем ключе», который они с глубокой убежденностью считают непреложно истинным.
Каждый читающий по-французски повесть Камю отчетливо слышит ее мелодию. Строгая и печальная, она начинает звучать с первых строк романа, сразу вводя нас в атмосферу «непередаваемо-своеобразной интонации» (Адамович).
Между тем манера Камю на первый взгляд предельно проста. Никаких синтаксических вольностей, к которым так склонна современная французская проза. Подлежащее, сказуемое, второстепенные члены предложения – число которых, впрочем, сведено к минимуму, – занимают во фразе те самые места, которые им предписывает строгий канон классической грамматики. И, однако, французская критика долго билась в поисках определения стиля Камю. «Плоский», «нейтральный», «сырой», «невинный» – приводит далеко не полный перечень этих определений С.Великовский.
Откуда же возникает в повести эта неповторимая интонация? Как передать ее на русском языке?
Aujourd'hui maman est morte. Ou peut-être hier, je ne sais pas. J'ai reçue un télégramme de l'asile: «Mère décédée. Enterrement demain. Sentiments distingués». Cela ne veut rien dire. C'était peut-être hier (p.27) [13] .
Сегодня умерла мама. Или, может, вчера, не знаю. Получил телеграмму из дома призрения: «Матушка скончалась. Похороны завтра. Искренне соболезнуем». Не поймешь. Возможно, что и вчера (Н.Галь, с.117) [14] .
Сегодня умерла мама. А может быть, вчера – не знаю. Я получил из богадельни телеграмму: «Мать скончалась. Похороны завтра. Искренне соболезнуем». Это ничего не говорит, – может быть, вчера умерла (Н.Немчинова, с.51).
Сегодня умерла мама. Или, может быть, вчера, не знаю. Я получил из приюта телеграмму: «Мать скончалась. Похороны завтра. Примите соболезнование». Не совсем ясно. Может быть, это было и вчера (Г.Адамович, с.27).
Так начинается роман Камю.
Эти три начала пока еще очень похожи. Их лексические расхождения довольно нейтральны («дом призрения» – «богадельня» – «приют»). Но чуткий слух уже и здесь улавливает разницу. Она еще едва наметилась, прозвучала в последних фразах абзаца – в кратком, сдержанном: «Не поймешь. Возможно, что и вчера»; пояснительном: «Это ничего не говорит»; пространном: «Может быть, это было и вчера».
Внимательный глаз отметит исчезновение личного местоимения у Н.Галь, ухо уловит в ее тексте сжатость, упругость фразы, большую, чем в двух других текстах, и ощутимую, несмотря на избранные переводчицей более «длинные» слова: «матушка», «дом призрения» – и даже несмотря на сложноподчиненную конструкцию последней фразы («возможно, что и вчера»).
Это ощущение укрепится в следующих строках и будет всё сильнее укрепляться по мере продвижения по тексту повести, звучание которой в трех переводах отчетливо складывается в три совершенно разные мелодии.
Выехал двухчасовым автобусом... Позавтракал, как всегда, в ресторане у Селеста... Чуть не упустил автобус, пришлось бежать бегом. Торопился, бежал, да потом еще в автобусе трясло и воняло бензином, дорога и небо слепили глаза, и от всего этого меня сморил сон. Проспал почти до Маренго. А когда проснулся, оказалось – привалился к какому-то солдату, он мне улыбнулся и спросил, издалека ли я. Я сказал «да», разговаривать не хотелось (Н.Галь, с.117).
Итак, я решил поехать двухчасовым автобусом... Пообедал я, как обычно, в ресторане у Селеста... Я побежал бегом, чтобы не опоздать на автобус. Наверно, из-за этой спешки, этой беготни, да еще из-за тряски в дороге, запаха бензина, бликов света на накатанном асфальте, от слепящего солнца в небе, меня одолел сон – я спал почти всю дорогу. А когда проснулся, то оказалось, что голова моя лежит на плече какого-то военного, моего соседа; он мне улыбнулся и спросил, издалека ли я еду. Я буркнул «да» – не хотелось разговаривать (Н.Немчинова, с.51).